(1992). International Review of Psycho-Analysis, 19:209-216

Алиса, или перипетии отношений мать-дочь
А.Ватильон-Наво
У меня была возможность работать с маленькой девочкой в возрасте четырех месяцев и трех недель, Алисой, которая страдала первичной анорексией. Я хотела бы рассказать о терапии ранних отношений мать-ребенок, которую я проводила с Алисой и ее матерью. Я хочу поблагодарить их обеих за то, чему они меня научили.
По словам Розины Дебре,
есть столько же форм анорексии, как первичной, так и вторичной, сколько есть младенцев, страдающих от нее, и это нарушение само по себе всегда является только одним из аспектов значительно более общей картины, которую можно прояснить, только если учесть все существенные факторы, которые способствуют регуляции психосамотической экономии младенца, его матери и даже в некоторых случаях его отца (в 1987).
Алиса и ее родители находились в плену психических конфликтов, истоки которых лежат в личной истории каждого. Целью лечения было развязать некоторые из этих узлов и дать Алисе возможность продолжить более гармоничное развитие. С другой стороны, остается более таинственным и гипотетичным вопрос понимания механизмов, при помощи которых бессознательные желания и конфликты родителей – в особенности матери – могут действовать «внутри» ребенка и порождать конкретную патологию. Я вернусь к этому моменту после описания истории случая.

История случая
К тому времени я уже отказала госпожа С. в приеме из-за загруженности работой, но когда я услышала, что речь идет о ее 4,5 месячной дочери, я согласилась встретиться с ними. Таким образом, мой интерес к «младенцам» был откровенно признан. Госпожа С. предположительно могла сразу же чувствовать себя принятой в качестве матери в трудной ситуации и освобожденной от вины, в отличие от ее предшествующих опытов терапии, о которых я узнала позднее.
То, как госпожа С. несла своего ребенка, когда приехала на наше первое интервью в середине апреля, было очень показательно: Алиса лежала на двух вытянутых вперед руках матери, как будто ее несли на блюде, на некотором расстоянии от тела матери. Это создавало двойственное впечатление: мне пришел на ум драгоценный предмет, реликварий, что-то хрупкое, что держат очень осторожно, но также обязательно на расстоянии, как будто это источник тревоги. Эта пара мать-ребенок не вызывала обычных образов нежности, тепла и безопасности; в консультационном кабинете госпожа С., казалось, была нагружена ребенком, и я указала ей рукой, чтобы она уложила ее на мою аналитическую кушетку. Госпожа С. поместила Алису на кушетку в ту же позу, какую принимает анализанд, лицом к стене и спиной ко мне. Я сказала себе, что это самый юный «анализанд», какого когда-либо принимали на этой кушетке. Для госпожи С. это уже, предположительно, был способ доверить ее аналитическому контейнеру.
У Алисы были длинные ручки и ножки, она была худенькой, бледной и очень спокойной; с большими красивыми глазами, широко открытыми, и смотрящими на внешний мир серьезно, внимательно и умно. Этот ребенок вызывал у меня странное чувство, которое было быстро смыто ее драматичной внешностью: у нее из носа торчала постоянная гастротрубка, закрепленная лейкопластырем, и кроме того, она тяжело дышала. Это шумное, затрудненное дыхание мучительно напомнило мне предсмертный хрип умирающего, когда каждый вдох может оказаться последним. Невозможно было не обращать постоянно внимания на присутствие этого ребенка и не замечать изменений ее аффекта по изменениям в ритме ее дыхания. Я сказала себе, что матери это, вероятно, очень тяжело перносить.
Госпожа С. была хорошенькая, стройная молодая женщина, ее лицо почти полностью скрывали густые кудри. Она выглядела напряженной, тревожной и несчастливой. Ее ужасное страдание ясно читалось на подвижном и выразительном лице. Она избегала встречаться со мной глазами; она испытывала стыд и не скрывала этого. Ее одолевало чувство вины, которое пронизывало все, что она говорила. Однако она откликалась на некоторые мои интеревенции, взглядывая на меня остро, пронзительно и проницательно, вызывая у меня впечатление, что она хочет проверить подлинность моих комментариев. С потоком слез, она коротко и несколько бессвязно рассказала мне историю своего ребенка.
Алиса была ее вторым ребенком; первым был мальчик, теперь трех лет. Беременность, которая была запланированной, проходила нормальным образом. УЗИ показало госпоже С., что у плода удлиненное, тощее личико, и она боялась анорексичной «наследственности», поскольку у нее была анорексия, когда она была маленькой девочкой, и как она мне рассказала, она очень от нее страдала. После родов, еще до того, как ребенка показали матери, медсестра сказала что-то о том, какая она высокая (Алиса родилась 54 см и весила 3600 грамм). Госпожа С. поняла так, что это значит «какая она худая», и ее снова охватила тревога и чувство вины. Она сказала: «Алиса будет анорексиком, как я».
Когда ее маленькую девочку положили ей на руки, она отметила, с некоторым расстройством, что она ее не «узнает», то есть она не видела в ребенке никакого сходства с ней самой или с кем-либо еще по материнской линии. Алиса выглядела, как ее свекровь. Мать немедленно почувствовала себя виноватой за свои мысли, и уже обвиняла себя в том, что она плохая мать. Я думаю, что она на самом деле пыталась защитить ребенка от призрака анорексической наследственности, и я попыталась объяснить это ей в этом месте ее рассказа.
Алиса родилась с трахеомаляцией (размягчением трахеи), чем объяснялось ее шумное дыхание, и что, вероятно, несколько мешало ей глотать. Тем не менее, грудное вскармливание было относительно удовлетворительным. Госпожа С. отмахивалась от этого симптома и принимала ответственность за последующие события на себя. Ее возвращение домой было трудным: старший ребенок лежал больной с температурой и жаловался; отец тоже слег, потому что у него была депрессия; родители ее и мужа жили далеко, в сельской местности на границе с Бельгией. Поэтому госпоже С. пришлось справляться в одиночку с множестовм проблем, из которых, без сомнения, не последней была церемония очищения после родов в церкви.
У нее начало пропадать молоко, Алиса была голодна и много плакала, но прошло какое-то время, пока госпожа С. поняла, что происходит. Она поспешно купила бутылочки для кормления и порошковое молоко, но Алиса категорически отказалась от этой пищи. Мать впала в панику и обратилась к педиатру, который посоветовал ей прекратить грудное вскармливание. Госпожа С. ощутила это как нанесенную ей рану, и вновь обвиняла себя, что она плохая и неспособная, мать с пустой грудью; но никто ее не слушал, и Алиса провела месяц в больнице. Она пережила много болезненных исследований и отказывалась от любой еды; ей вставили постоянную трубку для кормления. Госпожа С. ходила также к психиатру, и к детскому психиатру, но повсюду чувствовала, что врачи ее не слушают, и не замечают ее крика, «что она плохая мать».
Когда госпожа С. пришла ко мне по поводу Алисы, ребенка кормили только через трубку, за исключением 20-30 граммов кашки. Попытка кормить с ложечки была инициативой матери, и я поощряла ее продолжать эти попытки. При кормлении, которое всегда наиналось с попытки кормить с ложечки, а заканчивалось использованием трубки, госпожа С. чувствовала ужасную тревогу и боялась оставаться одна со свои ребенком. Я подозревала импульсивную фобию, которая была вербализована только позднее, в форме фантазии пожирания: когда она видела ребенка у своей груди, госпожа С. думала, что та пожирает свою мать. В такие минуты она вспоминала, как ее мать играла с ней в «я тебя съем», что ее ужасно пугало.
Госпожа С. довольно много плакала, и ее самоосуждение и самообвинение были бесконечны. Что касается Алисы, она сначала лежала спокойно на кушетке, как будто чувствовала, что ей следует оставаться в тени в присутствии такой боли. Затем она пошевелилась и немножко похныкала. Мать заколебалась, посмотрела на меня и, похоже, ожидала, что я что-то сделаю. Мой спонтанной реакцией было бы взять ребенка на руки, поскольку я поняла ее стон как призыв, как желание, чтобы кто-нибудь наконец заинтересовался ею. Я полагаю, что мои движения, должно быть, выдали меня, но единственные мои слова были сказаны с намерением проявить уважение к госпоже С. в ее роли матери. Я сказала: «Делайте то, что вы чувствуете правильным, вы мать, и вы знаете, что нужно Алисе».
Я действительно интерпретировала колебания госпожи С., перед тем как откликнуться на призыв своего ребенка, как отсутствие доверия к ней. Эта мать не решалась поверить, что ее ребенок может обращаться к ней за безопасностью и утешением.
Госпожа С. взяла Алису на руки, и держала ее ближе к себе, чем раньше, уложив на сгиб локтя. Алиса успокоилась, и мать довольно быстро положила ее на кушетку. В следующий раз, когда Алиса привлекла к себе внимание, я спросила госпожу С., можно ли мне взять ее на руки. Я в особенности хотела проверить мышечный тонус ребенка, как будто я тоже подозревала органическое заболевание. Алиса ответила на мою улыбку, а затем повернулась к матери; я старательно указала на это: «Тебе надо видеть маму, чтобы ты осмелилась оставаться на руках незнакомой тети». Госпожа С. вспоминала этот эпизод во время своего второго визита; она тогда подумала, что Алисе очень хорошо у меня на руках, лучше, чем у нее на руках, и что ее ребенок посмотрел не на нее, а на потолок. Эта реакция матери глубоко расстроила меня и заставила меня почувствовать себя очень виноватой, и я сказала самой себе, что Алиса, наверное, чувствует, что ее обращения к матери дисквалифицируются таким же образом.
Я не давала никаких советов о кормлении в этом первом интервью, кроме того, что попытки кормить с ложечки следует продолжать. Мать, таким образом, уже использовала меня как контейнер для страхов, связанных с ее убеждением, что она плохая мать, тогда как я, со своей стороны, способна была представлять ее потенциально способной стать достаточно хорошей. Мне пришлось сквозь свой метаболизм пропустить ее тревогу, расстройство и ненависть; терпеть младенца с ее болью и с ее безответными призывами; и сопротивляться искушению заменить собой настоящую мать.
Пять дней спустя я приняла госпожу С. снова, на этот раз без Алисы; я предлагала ей на выбор придти ко мне с дочерью или без нее. Во время этого второго интервью я получила возможность измерить интенсивность депрессии матери и ее глубокое саомообесценивание. Госпожа С. рассматривала себя как плохую, недостойную и неумелую мать, и чувствовала, что ее маленька дочь правильно отворачивается от нее и отказывается от ее любви и пищи. Она принесла с собой книжку по детскому психоанализу, из которой она зачитала мне страницу об отношениях между матерью и аутичным ребенком. Это, сказала она, точное описание того, какая она мать. Я чувствовала себя совершенно разбитой и в отчаянии, убежденной, что я никогда не смогу помочь этой матери и ее ребенку, и тщетно пыталась преодолеть свое интенсивное чувство бессилия и найти некую Спасительную Интерпретацию.
Госпожа С. рассказала мне о себе, о своем детстве, о своих плохих отношениях с собственной матерью и о том, как у нее была анорексия, которая началась в три года, когда родилась ее сестра. Родители Алисы уехали из своей родной страны, потому что отцу по работе нужно было провести около двух лет в Брюсселе. Сын родился в «их собственной стране», и с его развитием не было никаких трудностей. Переезд в Бельгию означал, что матери пришлось оставить свою работу, которая была очень важна для нее и обеспечивала ей нарциссическое удовлетворение. Рана, нанесенная ее самоуважению, была глубокой, и ее надежды найти компенсацию в материнстве оказались разбиты. Мать опасалась безумия, которое ее собственная мать предсказала для нее, что она пойдет следом за своей бабкой по матери, которая считалась «эксцентричной».
По моей просьбе госпожа С. описала мне процесс кормления. Алиса, похоже, выражала удовольствие при виде бутылочки и засыпала, пока еда очень медленно стекала в ее желудок. Мать чувствовала себя исключенной и бесполезной, потому что кормление через трубку всегда происходило после неудавшейся попытки естественного кормления. Сессия закончилась как крещендо обвинений: «Я ни на что не гожусь, мой муж меня больше не любит, я уничтножаю все, к чему прикасаюсь, например, моих детей, мне ничего не остается, кроме как исчезнуть, уничтожить себя».
Три дня спустя ко мне пришли отец, мать и Алиса. Я предложила попытаться кормить в моем присутствии.
Отец показался мне сдержанным человеком, молчаливым и углубленным в себя, он не вмешивался спонтанно в отношения мать-ребенок. Однако он сказал, какое страдание он испытывал, пока Алиса была в больнице, и его язык тела отображал боль и раздражение, когда его жена вновь упомянула, что она ни на что неспособна.
Процесс кормления был удручающим: Алису усадили на колени к ее матери, и она не открыла рот, когда ей предложили первую ложку. Мать осторожно попыталась ввести пищу между губками. Алиса не сделала никакого движения, чтобы отодвинуться, но также никак не проявила аппетенции. И она не стала сосать кашку, капнувшую на ее слюнявчик, который мать приложила к ее губам. После нескольких попыток, как будто в раздражении от настойчивости матери, она отвернула голову, плотно сомкнула губы и вошла в полное сопротивление. Ее отказ был несомненным, выражение на лице госпожи С. отчаянным, отстраненность отца очевидной, а мое смятение глубоким. Мы решили оставить это кормление, и попытались успокоить себя такой рационализацией: «Алиса в непривычной для нее обстановке, и сейчас еще не совсем ее время».
Госпожа С. держала Алису на руках, и вот очень осторожно, и как будто не осознавая этого, начала ее покачивать. Результат был быстрым и поразительным: пока мы продолжали разговор, Алиса мирно заснула в объятиях своей матери. Я указала на это: «Вы серьезно думаете, что Алиса уснула бы так быстро и мирно у вас на руках, если бы чувствовала себя там так некомфортно, как вы говорите?» Тень улыбки мелькнула на лице матери, отец вздохнул, и сессия подошла к концу.
По моему мнению, тот эпизод, когда Алиса заснула у матери на руках, представлял собой первый шаг вперед, начало разрыва адского заколдованного круга, который был характерен для отношений между матерью и ее дочерью. Если до того я служила, в основном, контейнером для тревог и конфликтов, теперь я могла предположить, что госпожа С. начинает становиться способна реинтроецировать детоксифицирующую функцию, так что она сама теперь становилась способна детоксифицировать проекции своего ребенка, и тем ее успокоить.
Укачивание дает ребенку удовлетворение, которое восстанавливает его первичный нарциссический мир. Оно порождает стимуляцию вестибулярного аппарата, которая для грудного ребенка похожа на стимуляцию материнской нежности. Вне ситуации кормления – основного источника конфликтов – Алиса и ее мать смогли теперь восстановить удовлетворяющие телесные отношения слияния. Этот факт был очевиден, потому что на этот раз госпожа С. больше не могла отрицать своего благотворного воздействия, и это не согласовывалось с ее тревогами и недоверием к собственным материнским способностям. Контейнирующее детоксифицирующее отношение аналитика резко отличалось от подхода специалистов, с которыми она консультировалась ранее, чьи четкие и иногда противоречивые советы просто усиливали тревогу и неуверенность матери.
Госпожа С. предпочла придти на следующие три сессии одна, и в ходе их оказалось возможна работа интерпретации. Нам предстояло вместе понять, что отвергающее отношение госпожи С. к Алисе было направлено не на этого ребенка, а на маленькую сестренку, которая родилась, когда госпоже С. было три года. Как упоминалось ранее, анорексические проблемы госпожи С. начались именно тогда. Только ее отцу удавалось заставить ее проглотить немного пищи.
Ревность госпожи С. была сильной и даже бурной, и оставалась не выраженной. После рождения второго ребенка, дочери, все чувстсва, вытесненные на протяжении детства, вышли на поверхность и были направлены на внутреннюю маленькую сестру, проецированную на ее собственного ребенка. Эта почти бредовая путаница породила интенсивное и смертоносное чувство агрессии к ее маленькой дочери.
Чувство вины было удушающим, и упреки госпожи С. к самой себе были фактически оправданными. Ее потребность, чтобы кто-то был рядом, когда она кормит своего ребенка, свидетельствовала о том, как она боится, что ненависть ее затопит. Если Алиса спала долгое время, она боялась, что ее ребенок не хочет жить; она боялась и надеялась, в одно и то же время, что ее сестра-младенец умрет. Во время этих первых интервью госпожа С. никогда не говорила о своем старшем сыне; так, будто он не существовал. В точности так госпожа С. чувствовала себя как старший ребенок после рождения ее сестры: что она больше не существует и исключена.
Более того, Алисе приходилось выносить не только груз ревности к ее тетке, испытанной годами тридцатью ранее. От нее требовалось, чтобы она своим присутствием исправила и восстановила нарциссизм своей матери. Следует вспомнить, что госпожа С. была очень разочарована, что ей пришлось бросить работу, которая предоставляла ей нарциссическое ощущение собственной ценности и интеллектуальное удовлетворение. Госпожа С. надеялась найти компенсацию в том, что станет матерью второй раз. Беременность и материнство были также предназначены компенсировать символическую утрату фаллоса.
Наконец, от маленькой Алисы ожидалось также, что она будет «ребенком-терапевтом», станет матерью своей матери и обеспечит ей на компенсаторной основе абсолютную, без швов, любовь, которую, как она чувствовала, она не получила от своей матери. Госпожа С. все еще питала обиду и досаду в адрес своей собственной матери. Та мать любила только хорошо себя ведущих послушних детей, не имеющих собственной воли, которых она могла поэтому контролировать или няньчить ради собственной славы и удовлетворения. Отсюда важность, которую госпожа С. приписывала возможности выражать свои личные желания и уважать желания других людей.
Она также создала воображаемую связь отождествления со своей бабушкой по матери, которую описывали как крайне эксцентричную: странная женщина, алкоголичка, с плохими отношениями с собственной дочерью. Плохие отношения между матерью и дочерью передавались от поколения к поколению, и госпожа С. боялась, что она не сможет избежать этой смертоносной судьбы, потому что в ее семье дочери оставались очень зависимыми от своих матерей, словно парализованными, когда сталкивались с необходимостью переходить к здоровой сепарации.
Еще одним источником беспокойства госпожи С. была гомосексуальность. В короткой предшествующей терапии ее психолог, похоже, говорила о гомосексуальных тенденциях. Я лично никогда не замечала, чтобы госпожа С. выражала что-либо, кроме нормальной психической бисексуальности. У нее были бессознательные мужские устремления и зависть к пенису. В подростковом возрасте она, как обычно бывает, любила некоторых учительниц. Тем не менее, это утверждение терапевта оказало на нее глубокое воздействие, заставив ее почувствовать себя виноватой. Она использовала этот «диагноз» как ядро для экзистенциальных тревог. Возможно, этот страх заставлял ее чувствовать зажатость по поводу физической близости к своей маленькой дочери, и породил мощную амбивалентность в адрес женщины-терапевта. Госпожа С. смогла провести параллели между своей матерью и мною, и вербализовать свою зависть и ревность. Как обычно при терапии такого рода, я использовала, в основном, положительный перенос.
Три сессии, подытоженные выше, растянулись на две недели. Я слышала, что в течение этого времени Алиса стала более склонна улыбаться; госпожа С. могла теперь признать, что улыбки и взгляды направлены на нее. Я также пыталась привлечь внимание госпожи С. к важности других форм коммуникации с ее ребенком, поскольку она оставалсь чрезмерно сосредоточенной на эпизодах, связанных с едой. Надо сказать, госпожа С. была чувствительной женщиной, способной понимать инфра-вербальную речь, коммуникацию мимики и жестов. Однако эта способность иногда усложняла ей жизнь, потому что ее очень тонко настроенные антенны улавливали очень много негативных сигналов.
Ее аффективный словарь был, в основном, словарь «кормления» - то есть она выражала свои эмоции, отказы и импульсы в терминах инкорпорации или отвергания пищи: «Меня от этого тошнило; Я так и впилась в это зубами», и т.д. С Алисой постепенно установился новый диалог. Раз или два Алиса съела около двухсот граммов кашки, и ее мать считала, что когда она смотрит на бутылочку, в ее глазах ненависть.
Когда Алиса выдрала из себя трубку для кормления, как-то днем, месяц спустя после первой консультации, именно госпожа С. отказалась позволить вставить ее обратно. Она готова была вынести риск и груз своих тревог. Я подчеркнула, что она услышала послание своей маленькой дочери, и что они приняли это решение совместно.
С тех пор кормление Алисы становилось все более и более нормальным. Ее вес в течение двух недель оставался прежним, а затем начал постепенно расти. Алиса никогда не станет крупным ребенком, но ее развитие останется в диапазоне нормы, хотя и в нижней его части. Она много спала, и ее аппетит оставался нерегулярным – барометром климата отношений в семье.
На следующую сессию госпожа С. принесла с собой Алису. Она несла свою маленькую дочь, теперь шестимесячную, нежно прижав к себе, и окружив ее своими руками; она наклонялась над своим ребенком, пока шла, как будто чтобы защтить ее от непогоды. Я заметила вновь острый, умный и любопытный взгляд ребенка; она смотрела на меня с некоторым недоверием – предвестником страха незнакомца. На кушетке она очень заинтересовалась игрушками. Однако, что было всего заметнее, это возвращение аппетенции и удовольствия, связанного с сосанием: Алиса сосала, пускала слюни, грызла, совала предметы себе в рот и держала во рту свой большой палец. Госпожа С. сказала мне, что она теперь открывает рот, когда приближается ложка.
Всю эту энергию и восстановленную жажду жизни было радостно видеть, и я разделяла радость госпожи С., которая с большой гордостью хвасталась своим ребенком, теперь выздоровевшим. Дыхание Алисы стало спокойным. Похоже, ей было удобно на руках у матери, уютно устроившись спиной к материнской груди и гляда на мир широко раскрытыми глазами. Ее глаза как будто пожирали окружающее.
Я с облегчением отметила, что госпожа С. все чаще упоминает старшего сына и мужа. Она рассказала случай, когда господин С. сыграл свою роль в качестве третьего между матерью и ребенком, тем самым автоматически успокоив тревоги матери. Я никогда не узнаю, отец ли начал выполнять свои отцовские функции лучше, или это госпожа С. позволила ему – возможно, и то, и другое.
Оставаясь одна с Алисой, госпожа С. вернула себе способность смотреть несколько отступя на отказы от пищи, которые она больше не интерпретировала автоматически как отказ в любви. Недавно, например, когда Алиса отказалась от пищи, госпожа С. подумала, что надо проверить, нет ли у Алисы температуры. Она на самом деле заболела тем же гриппом, что и ее брат, и госпожа С. смогла няньчится с ней и нежно за ней ухаживать. Это позволило матери восстановить хорошие детские воспоминания, связанные с болезнями. Ее единственная репрезентация хороших отношений мать-ребенок была больной ребенок с заботящейся о нем матерью. Госпожа С. смогла задать себе вопрос, не вызвала ли она бессознательно у своей дочери анорексию, чтобы можно было ухаживать за ней.
Ассоциации на следующее сновидение показывают, что сделать Алису больной, а затем спасти ее, был способ спасти себя, следуя своему опыту, когда она так выпала из гнезда после рождения сестры. Сновидение простое:
ее мать, ее сестра и она были ласточками и летали в небе – мать-ласточка ловила мух и отдавала их все сестре – госпожа С. попросила дать и ей тоже, но мать откзалась
- она проснулась с чувством грусти.
В доме, где она жила ребенком, был двор, где гнездилось много ласточек. У нее были ужасные воспоминания о маленьких птенчиках, которые выпали из гнезда и лежали расплющенные на земле. Она способна была четко вербализовать желание выбросить птенчика-сестру-Алису из гнезда и страх это сделать, а также идентификицию с отвергнутым птенчиком. Спасать больную Алису, выброшенную из гнезда и не получающую пищи, было способом репарации за ее детство.
Моя работа с госпожой С. длилась несколько месяцев, но уже не была терапией отношений мать-ребенок. Алиса и ее мать смогли вновь установить более гармоничные связи, и симптом Алисы исчез. Семья С. вернулась в свою родную страну. Мать была так любезна, что связалась со мной позже: она сообщила мне, что в 20 месяцев Алиса была живой, счастливый, совершенно здоровый ребенок.

ДИСКУССИЯ
Нарушение равновесия в психосоматической экономии диады мать-ребенок было вызвано рядом факторов, связанных как с внешней реальностью, так и с психической организацией госпожи С.
Способность госпожи С. справляться с таким кризисом развития как беременность и роды была на самом деле тяжело нарушена с самого начала. Она была разлучена со своим семейным и социальным окружением. В особенности она была очень расстроена устратой своей профессиональной деятельности, которая давала ей либидное и нарциссическое удоволетворение. Госпожа С. была интеллигентная женщина, открытая миру, подгоняемая требовательным эго-идеалом и бессознательными мужскими устремлениями, которые пытались одеть плотью хрупкий нарциссический скелет, в результате чего она была чрезмерно чувствительна и чувствовала, будто с нее сдирают кожу. Когда она пыталась понять и осмыслить то, что она проживала с таким трудом, она не способна была приостановить свою тревогу, и ее минимальные познания в психологии оказались на службе самоуничижительного пессимизма.
Ее муж также оказался хрупким, не способным контейнировать материнские эмоции своей жены. В то время он был в депрессии, и почти не присутствовал на аффективном уровне.
Поэтому после родов госпожа С. была очень подавлена. Ей не удалось войти в контакт со своим реальным ребенком. Подлинной встрече между ними мешал психологический и физиологический шок от родов, который возродил чрезвычайно болезненное событие из ее детства, которое не было у нее проработано: рождение ее сестры. Рождение Алисы и рождение маленькой сестры госпожи С.: это были две травматичные ситуации, которые породили почти бредовое смешение между образом новорожденной дочери и образом маленькой сестры, которая родилась, когда госпоже С. было три года.
Врачи, с которыми она консультировалась, и другие помощники не могли контейнировать тревогу госпожи С. и перевели проблему полностью в медицинское поле, тем самым подкрепляя фантазийный сценарий матери.
Она путала свою дочь со своей сестрой, она психологически пренебрегала своим старшим сыном, точно так же, как ею самой пренебрегали, когда она была старшим ребенком, и ее поведение усиливало уход в себя отца, который обвинял ее в том, что она монополизирует Алису и не оставляет ему никакого места для отношений с нею, в точности, как ее собственный отец, которого она воспринимала как отсутствующего и неадекватного. В своей идентификации с дочерью она передала ей свое анорексическое нарушение, от которого она сама когда-то страдала, что позволило ей предложить репарацию поврежденному ребенку внутри самой себя при помощи забот, которыми она осыпала своего младенца, в то же самое время нанося себе самой те страдания, которые пережила ее мать. В отсутствие психического пространства, чтобы проработать конфликты, она отыгрывала свою репрезентацию хороших отношений мать-ребенок: заботливая мать и ее больной ребенок.
Как мы можем видеть, тут шла массивная проективная идентификация, и сущие танцы идентификаций. Алиса была фактически средоточием этих танцев, выполняя ряд функций, не последняя из которых была функция репарации. Благодаря своей нейрофизиологии она, как выражают это Крейслер и др. (1978), подключилась напрямую к бессознательному своей матери. Грудной ребенок способен воспринимать массу коэнестетической информации; он чувствует настроение своей матери, ее бессознательные переживания и ее глубокую амбивалентность через напряжение ее мышц и ритмы обращения с собой – короче, через качество ее держания и ручного обращения.
Слишком много «плохого молока» стекло в Алису, которая поневоле передавала свой отказ в симптомах кормления. Госпожа С. подозревала, что она несет ответственность за нарушения своего ребенка; она заявляла об этом громко и ясно, отчаянно ища помощи и повторяя, что никто ей не хочет поверить и выслушать ее. Это была еще одна рана, и первый эффект от ее контакта с аналитическим контейнером возник из ощущения, что ее наконец услышали.
Мои контртрансферные чувства были тем самым, что позволило мне понять полностью бремя задач, выполнения которых госпожа С. бессознательно требовала от своей дочери – особенно задачи занять свое место в материнской линии, в которой груз конфликтных отношений мать-дочь давил на нее, как будто по воле судьбы. Алиса отказалась брать на себя тревоги матери, ее ненависть и потребность в репарации. Я думаю, что она с самой первой консультации начала замечать, что я готова контейнировать дистресс ее матери вместо нее.
Мне всегда казалось поразительным, как младенцы способны принимать в себя часть страданий одного из своих родителей. Другая маленькая девочка, которой было шесть месяцев, однажды заснула на руках отца, пока он излагал мне длинную историю его мучительного детства и утрат, которые он пережил, но не проработал. Пока я слушала эту грустную историю, которую отец неохотно рассказывал, ребенок смог почувствать себя на мгновение освобожденной от своей задачи. Здесь вновь моя роль, как психического контейнера, была принять на себя задачу, бессознательно возложенную на младенца: испытвать депрессию вместо своего отца, ситуация, которую она «сценически изображала», просыпаясь слишком рано по утрам, копируя ранее пробуждение некторых депрессиков.
К счастью, ребенок не удовлетворяется простым восприятием сигналов родителей и тем, чтобы принять их в себя; он реагирует, ясно выражает свой отказ, и сам отправляет послание своей матери и другим окружающим людям. Эти послания нужно понять и расшифровать. Иногда, однако, они остаются настолько загадочными, что некоторые родители вынуждены просить помощи, искать агента изменения, который будет воздействовать на интерактивную спираль, модифицируя ее качества.
Итак, очевидно, что функциональные нарушения грудного ребенка отражают дисфункцию внутри диады мать-ребенок. Как и при любом симптоме, формируется компромиссная реакция, одним из компонентов которой является призыв о помощи. Задача, которая была возложена на Алису, была столь тяжкой, что ей пришлось выразить свой призыв в весьма драматических терминах: ценой был декатексис удовольствий оральности и серьезное нарушение кормления, которое оказалось опасным для ее жизни. Это экстремальное поведение должно было вызвать изменение и разорвать цепь смертоносных повторений.
Я хотела бы поблагодарить госпожу С. за то, что она позволила мне записать истрию ее ранних отношений с дочерью, которые прерывались нашими встречами, в надежде, что другие матери и педиатры смогут понять, насколько фундаментально полезно определить смысл ранних соматических нарушений.

РЕЗЮМЕ
На основе лечения отношений мать-ребенок в случае первичной анорексии автор пытается иллюстрировать психоаналитическими размышлениями воздействие бессознательных механизмов матери на психосоматическое равновесие младенца.

ЛИТЕРАТУРА
DEBRAY, R. 1987 B

вернуться в раздел СТАТЬИ >>